Из воспоминаний Н.П. Ундольского
«Моя автобиография. 1909–1945 гг.»

<…> В понедельник, 23 июня 1941 г., я в 8 ч. утра отправился во Владимирский военкомат, где перед этим встал на учет. Там мне дали предписание для отдела кадров Владхимзавода^[1] срочно дать мне расчет с выплатой 2‑недельного выходного пособия, а явиться предложили в Суздальский райвоенкомат, по месту приписки. Уже к вечеру я и Полина^[2], устроив все дела и распрощавшись с родными и знакомыми, пешком пошли в Туртино^[B], куда пришли почти в полночь. Там застали только Андриана Ивановича^[3] и, распростившись с ним, отправились в село Гнездилово^[C], за 2 км, куда Полина перед поездкой во Владимир увела наших детей к своей сестре Таисии^[4], у которой тогда была одна дочь (Алевтина), а муж был в армии, в Гороховце. Придя в Гнездилово, мы застали детей спящими, так как было далеко за полночь, мы немного поспали, а рано утром, позавтракав, я простился со своими тремя малышами и Таей Клюевой и в сопровождении Полины отправился в Суздальский райвоенкомат. Наш Саша^[5], которому было тогда три с половиной года, бежал за нами по Гнездилову и кричал: «Папа, папа».

В райвоенкомате дали мне команду из трех человек, из которых я теперь помню одного из-под Суздаля – Бурсикова, назначили меня старшим над ними, дали документы на номерную воинскую часть, расположенную в 25 км от Ленинграда, в г. Пушкине, бывшем Царском Селе, где когда-то в лицее учился А.С. Пушкин. Из райвоенкомата я с командой и Полина пошли на окраину Суздаля, на шоссе во Владимир, где я простился с Полиной, может быть, навсегда, так как думалось, что вряд ли останемся живыми. Сев на попутную подводу, мы поехали во Владимир, прямо на вокзал (утром 25 июня), так как заходить к родным не было времени.

Военный комендант вокзала предложил нам сесть в эшелон из товарных вагонов с воинской частью из Горького на запад, на фронт. Прибыв на Курский вокзал, я на небольшие деньги купил еще продававшиеся в Москве, пока без карточек, несколько батонов на дорогу. Стекла в окнах домов Москвы для предохранения [от] вылетания при бомбардировках были заклеены крест-накрест, а ночью в воздух поднимались на тросах небольшие аэростаты, чтобы при налете вражеские самолеты не летали низко. С Курского вокзала наш эшелон перегнали на Рижский^[D]. С этим эшелоном мы доехали до узловой станции Великие Луки. Этот эшелон пошел к уже близкому фронту на запад, а нас военный комендант станции посадил в другой эшелон, идущий в северо-восточном направлении, до станции Бологое. Эта станция на середине пути между Москвой и Ленинградом. На ней мы постояли часов десять и видели, как с запада прибывают поезда с эвакуированными, среди которых очень много было молодых и здоровых. Они ехали в тыл, а мы, их же ровесники, – на фронт. Из Бологого тем же эшелоном поехали в западную сторону до Старой Руссы, где пробыли почти целый день. На маленьком трамвайчике проехали по одноколейному пути в центр города, осмотрели курорт, где были лечебные минеральные воды с хорошим парком, и к вечеру отправились дальше в Новгород. На его вокзале, уже ночью, военный комендант посадил нас четверых в пассажирский поезд, идущий в Ленинград, и мы к полудню сошли в г. Пушкине и отправились разыскивать свою воинскую часть, которая оказалась минометным батальоном. Там нас приняли, дали обмундирование (в нем я снялся на маленькой фотографии, как для паспорта, которая у нас и теперь)^[6], а свою одежду зашили в посылки с написанным адресом, но посылать их домой так и не пришлось, так как командованию было не до этого.

В Пушкине мы с неделю изучали 120‑миллиметровый миномет, огромный, с тяжелой упорной плитой, как панцирь у черепахи, ходили в наряд охранять водонасосную станцию, снабжавшую водой Ленинград. Это рядом с Пулковской обсерваторией. Кормили нас в наряде хорошим обедом в столовой расположенной рядом авиационной части, да и в минометном батальоне питание было тоже неплохое. Старшиной батальона был боевой и хороший парень, еврей из Харькова, да и командир нашего взвода был тоже очень хороший, только что призванный из запаса лейтенант, геолог с Кавказа, тоже еврейской национальности. Политрук взвода относился ко мне очень хорошо и давал раза два поручения купить что нужно в городе. Так как батальон располагался около Царскосельского парка, то мы ходили туда и любовались его красотой и прудами. Были и у лицея, где учился Пушкин, и внутри прекрасного Екатерининского дворца с его Янтарной комнатой. Мы здесь изучали 120-миллиметровый миномет, занимались строевой подготовкой. Казарма, где мы жили, была построена еще при царе для казаков, охранявших его, и удобства были тут хорошие. Ходили мы обедать и завтракать в недалеко расположенную нашу столовую. Однажды, придя туда обедать, мы увидели два броневика и группу уставших и голодных солдат разбитых немцами где-то под Псковом воинских частей. Оттуда они шли пешком, пробираясь лесами, так как из-за бомбежек и обстрелов самолетами немцев они боялись идти по шоссе. В это время у кухни разгружалась повозка с хлебом, и один из голодных наших солдат, пришедших с фронта, смотря вокруг какими-то дикими глазами, схватил на виду у всех нас с повозки буханку хлеба и стал прятать за пазуху, за что, как у нас говорили потом, он был очень строго наказан.

Точных дат всех событий военных лет теперь я не помню, но что-то через неделю по прибытии в г. Пушкин, рано утром наш батальон без военного снаряжения посадили в товарные вагоны и привезли на Московский вокзал Ленинграда, откуда мы строем прошли по улицам города в казармы Карла Маркса, расположенные у Финляндского вокзала. Здесь мы ничем не занимались, а только видели, как другие изучают строевой шаг. Один раз вечером показали кинокартину «Истребители» и раз – выступление цыганской труппы.

Через два дня нас утром опять построили, и мы через весь город и Нарвскую Заставу, пройдя пешком 25 км от заставы, причем многие (кроме меня) натерли ноги, обутые в кирзовые сапоги с портянками, до крови, пришли опять в г. Пушкин. Здесь, накормив сухим пайком и дав отдохнуть под сенью деревьев несколько часов, нас повели на ст. Пушкино, к уже подготовленному эшелону, на который были погружены приданные нам четыре танка и другое снаряжение. Нам здесь объявили, что мы теперь называемся маршевым батальоном 163‑го полка 11‑й стрелковой дивизии, затем мы сели в вагоны, и поезд к вечеру поехал в неизвестном для нас направлении.

Утром мы приехали на пограничную с Эстонией ст. Кингисепп, около которой мы увидели под откосами сгоревшие товарные вагоны, это были следы налетов немецкой авиации. Через короткое время мы прибыли на станцию Нарва. Сам вокзал тогда еще был цел, но вокруг тоже были следы бомбежек. На путях стоял поезд с зенитными пушками и пулеметами. Их обслуживали военные моряки в своих бескозырках. Они защищали станцию от налетов. Дальше мы проехали ст. Кохтла-Ярве с большим поселком для горняков, с небольшими аккуратными домиками, в которых они жили и добывали в шахтах горючий сланец, или пылекиви^[E] по-эстонски, который хорошо горит. Рядом с поселком стояли пирамиды терриконов, состоявших из ненужной породы. При въезде на следующую станцию машинист сделал экстренное торможение, и мы увидели, что прямо на нас летит низко вражеский самолет. Все выскочили из вагонов и бросились в рядом с линией растущие кусты, думая, что он будет бомбить наш состав, но самолет только пролетел над ним, даже не обстреляв эшелон. Затем мы проехали ст. Раквере и прибыли на узловую станцию Тапа^[7], откуда главная линия шла в столицу Эстонии – г. Таллин, а наш эшелон был направлен по другой линии, ведущей в г. Тарту, недалеко от Чудского озера.

На паровозе нашего эшелона, т.е. в самом переди, установили два пулемета, так как до фронта было близко и орудийная стрельба хорошо слышна, а глухие ее раскаты мы слышали еще у Нарвы. Прибыв на одну из станций этой линии к вечеру, наш батальон со снаряжением и танками выгрузился из эшелона, и нам дали несколько часов для отдыха. К нам приехал комиссар 11‑й дивизии и стал проводить с нами беседу, во время которой я спросил его, как мне быть ввиду того, что у меня опять, очевидно от переутомления, «куриная слепота», и я ночью перестал видеть^[8]. На это он мне ответил, что в дальнейшем мне удастся поесть в нашей походной кухне печенки и она пройдет. Ночью мы все со снаряжением и танками двинулись в сторону фронта, до которого было километров 20–25. Меня в темноте вели под руку мои земляки по Суздалю. Когда стало светло, мы прибыли в распоряжение штаба батальона 163‑го полка, который находился на самой передовой линии, и вокруг штаба разрывались мины и снаряды. Часть прибывших людей и все четыре танка сразу бросили в бой. Четыре наших танка тут же были подбиты противником, и многие из прибывших были убиты и ранены. Часть нас, в том числе и я, были оставлены в резерве, и мы укрылись в индивидуальных окопчиках, предохраняющих от падающих мин. Затем и нам дали приказ выйти на оборонный рубеж в 200 метрах от штаба, и на моих глазах, недалеко от меня был уничтожен упавшим снарядом наш боец, прибывший вместе со мной в эшелоне из Пушкина. Множество мин и снарядов падало вокруг нас, но наступавших немцев видно не было.

Вскоре приползший из штаба батальона связной передал приказ об отступлении, и мы, пробираясь между деревьев и кустарников, стали отходить на обширную поляну к небольшой, но глубокой речке. Там скопилось десятка три-четыре подвод со снаряжением, походными кухнями, продуктами, а несколько из них были заполнены ранеными, и среди них я увидел своего знакомого по команде из Суздаля – Бурсикова. Он был ранен в щеку. Немного поговорив с ним, я подошел к речке. Оказалось, что небольшой деревянный мост через нее был частично разрушен. Переехать его подводами и даже перейти людям было невозможно. На той стороне речки уже был боец верхом на лошади, который указал нам место, где можно перейти ее вброд. Я с ранцем за плечами, но без скатанной шинели, которую из-за жары пришлось оставить на передовой, с винтовкой в руке стал переходить речку, в одном месте оказалась яма, куда я погрузился с головой, а ремень винтовки зацепился там за корягу. Сам я вынырнул из ямы, но винтовка осталась на дне. Выбравшись на другую сторону речки вместе с несколькими бойцами, мы увидели, что к поляне, заставленной нашими подводами, низко летят два вражеских самолета. Поляна от нас была очень близко, поэтому мы все спрятались в кусты ивняка, растущие у речки. Самолеты обстреляли наш обоз из пулеметов и сбросили на него несколько небольших бомб. Не знаю, что сталось с людьми при обозе и в том числе с раненым Бурсиковым.

Много событий произошло за две недели моего пребывания на фронте, и, чтобы подробно описать все это, надо много времени и бумаги. Надо отметить, что походная кухня, несмотря на наше быстрое отступление, когда за это время мы прошли, почти не давая отпора врагу, сотню километров, все же почти регулярно кормила нас горячей пищей и, очевидно с печенкой, как обещал ранее мне комиссар дивизии, так как дня четыре по ночам меня водили под руку, а потом «куриная слепота» прошла. Наша группа перешедших речку вброд после нападения самолетов на обоз двинулась по лесной дороге в северном направлении. У одного легко раненного в руку бойца я взял для себя винтовку. Пройдя несколько километров, мы вышли на большую дорогу уже к вечеру. Там скопилось порядочно бойцов и начальства, и мы уже ночью колонной двинулись в путь, стараясь не создавать лишнего шума, а только подавалась команда «короче шаг». Меня, еще тогда «слепого», вел под руку товарищ по шеренге. Несмотря на осторожность в отношении шума, немцы, очевидно находившиеся невдалеке, услышали нас, и вокруг колонны стали падать мины, не причинив нам вреда. Собравшись вместе из разных частей, мы утром были переформированы, и я попал в пулеметный взвод. Затем мы по шоссе продолжали отступление. С нами в колонне была трофейная немецкая легкая пушка на прицепе их же автомашины. Впереди нас на хуторе уже были немецкие разведчики, приехавшие туда на мотоцикле с коляской, и думали, что это двигается немецкая колонна, но когда мы подъехали ближе, они поняли, что это русские. Выехать из ворот хутора на дорогу в своем мотоцикле им было нельзя, и они, перескочив каменную ограду хутора, бросились бежать в лес, растущий рядом, и скрылись там. Двум нашим верховым догнать их на лошадях не удалось.

Потом мы дошли до побережья Балтийского моря, где-то около рудников Кохтла-Ярве, и стали в небольшом лесу копать индивидуальные окопчики, с тем чтобы занять там оборону среди леса, а копать было очень трудно, так как земля перемежалась слоями камня – результат бывшего ледникового периода. Хотя этот лесок минами не обстреливался немцами, но низко, метров тридцать высоты, над нами разрывались снаряды с картечью. Переночевав в этом лесу, мы заняли оборону в другом, километрах в пяти, и только начали опять копать окопчики, как подверглись сильному обстрелу. Немецкие снаряды и мины падали среди нашей немногочисленной части. Мы все стали отступать по шоссе в восточном направлении. По нему быстро ехали лошади, везущие небольшие орудия, и подводы с пулеметами, другим снаряжением и походными кухнями, а каждый пехотинец старался вскочить на них и уехать подальше, так как и на дорогу, и по бокам падали мины и снаряды. Я же и еще многие отступали пешком. Недалеко от нас, сбоку дороги кто-то из командиров стал останавливать бойцов для построения в колонну, но в нее попал снаряд или мина, и многие из собранных были убиты или ранены. Пройдя под обстрелом по шоссе несколько километров, мы подошли к деревянному мосту, перекинутому через небольшую речку, которая в северном направлении впадала в видневшееся вдали Балтийское море. Когда мы перешли по мосту на правый берег речки, то нас там встретила свежая воинская часть во главе с командиром, вроде, как называют теперь, генералом, тогда – комбригом или комдивом, который приказал нам прекратить отступление и занять индивидуальные окопчики, приготовленные на этом берегу речки, для обороны. Противоположный, левый берег речки стали минировать саперы, прибывшие с этой частью.
 

 
Когда мы заняли окопчики с выдвинутыми вперед в укрепленных гнездах нашими пулеметами, то эта воинская часть вместе с командованием куда-то была передвинута. Мы, отступавшие, остались одни и были готовы обороняться. Окопчики, вырытые в ряд, были глубоки и удобны. Наступали сумерки, но противник не появлялся. Хотя нам и дали сухой паек, мы по очереди ходили в расположенные близко хутора эстонцев, которые хозяева временно, на период боев, оставили и спрятались со скотом в близлежащий лес. На хуторах мы нашли кувшины с молоком и еще кое-что из продуктов и возвратились с «добычей» в свои окопчики, где спокойно провели ночь. Рано утром из штаба полка, находившегося в тылу, к нам пробрался связной и устно передал приказ вразброд отступать в восточном направлении, так как немцы обошли место нашей обороны и теперь находятся восточнее нас и хотят перекрыть пути нашего отхода вплоть до Балтийского моря.

Мы рассредоточились, и я вместе со связным, как оказалось, студентом-ленинградцем, стали пробираться через лесок. Когда мы шли, никакой стрельбы слышно не было. Затем, выйдя из леса, мы с ним увидели невдалеке насыпь шоссе, а на ней несколько человек, которые, увидев нас, спокойно идущих с винтовками на плечах и ранцами на спине, стали махать нам руками, чтобы мы подошли к ним. Думая, что здесь уже собираются наши бойцы, мы шли не торопясь, и только когда подошли почти вплотную, мы увидели и услышали, что это немцы. Двое из них выскочили к нам, схватили наши винтовки и подвели к остальным солдатам, держащим свои автоматы наготове. Затем нас обыскали, отобрали патроны, но мои памятные фотографии и другие вещи и табак со спичками не взяли. Двое из немцев отвели нас на хутор, находившийся рядом, где были уже под охраной десятка три наших ребят и один наш легко раненный в голову командир какого-то взвода, уже перевязанный. Затем через некоторое время всех нас, пленных, повели к тому мосту, который мы переходили вчера и занимали там оборону. Около моста был хутор, куда нас собрали из разных мест, уже человек двести. В это время немецкие саперы производили разминирование мин, поставленных нашими саперами только вчера, собирали их в кучи и взрывали. Мы же, пленные, переночевали на хуторе ночь, а на другой день нас повели колонной под охраной немцев за 50 км в г. Раквере.

Выйдя из хутора рано утром, наша колонна добралась до г. Раквере лишь в сумерки, но мы были полны сил, и в наших ранцах еще находился небольшой запас продуктов, поэтому отставших у нас пленных в дороге не было. Конвоиры-немцы обращались с нами хорошо, только изредка покрикивали: «Люсь-люсь»^[F], т.е. быстрей-быстрей. Сами конвоиры не уставали, так как к ним была придана автомашина, и они, пройдя несколько километров пути, садились на нее отдыхать, а другие, ехавшие в ней, заменяли их. Навстречу нам попадался немецкий транспорт с их солдатами, а в начале нашего пути от хутора – и небольшие колонны немцев, идущих к линии фронта с засученными рукавами и расстегнутыми воротниками гимнастерок, певшие свои солдатские песни. Они шли в хорошем настроении, так как надеялись на близкую победу. (Дня через два, когда я шел вместе с другими уже в обратном направлении, немцы выделяли пленных для захоронения убитых наших бойцов.)

За время двухнедельного пребывания на фронте мы ни разу не сталкивались лицом к лицу с немцами и отступали прежде, чем они занимали место. Их близкое присутствие чувствовали только тем, что около нас падали снаряды и мины. А по ночам видели вдали осветительные спускающиеся ракеты, где они бомбили какую-нибудь цель. Дня за три до отступления по шоссе в одном леску мы ночевали, и рано утром наш командир вздумал при помощи вестового принять душ. А в это время уже близко слышалась автоматная стрельба наступающих немцев, прочесывающих этот лесок, но командир нашего пулеметного взвода продолжал мыться и не делал указаний, что нам предпринять – занимать оборону или отходить, и когда пули автоматов засвистели около нас, распорядился повозкам с пулеметами и снаряжением уезжать по дороге, а нам спасать свои жизни. И только мои тогда быстрые ноги спасли меня, а других товарищей тоже их быстрый бег. Когда мы собрались километров через пять вместе, то узнали от подводчиков, что трое из них поплатились жизнью, а командира я больше не видел.

Еще когда мы были на фронте, то в одной из их листовок было написано, что с пленными будут обращаться хорошо и обеспечат питанием. На обороте была фотография советского командира, беседующего с немецким генералом, и надпись, что это командир советской батареи – сын Иосифа Виссарионовича Сталина, сдавшийся в плен, беседует с немецким генералом. Тогда мало кто верил этому, но уже после войны я узнал, что это был старший и нелюбимый сын Иосифа Вис[сарионовича]^[9], который ничего не предпринял, чтобы выручить сына из плена, и что стало с этим сыном, неизвестно мне и теперь. Второй, любимый сын И[осифа] В[иссарионовича] после войны при жизни отца был маршал авиации, а после смерти отца его посадили (сидел во Владимирской тюрьме), и дальнейшая судьба второго сына также неизвестна^[10].

Итак, пригнав нас после почти 50 км перехода в г. Раквере, немцы нас поместили в какое-то большое складское помещение, тут же уже находились наши ребята, взятые в плен в других местах, и всех нас теперь было около тысячи. Поужинав тем, что у нас оставалось в ранцах, мы легли спать вповалку на полу, а утром немцы нас подняли и в большинстве повели в город на разные работы. С десяток пленных, в том числе и меня, привел конвоир в ж[елезно]д[орожный] склад, где лежали продукты для их войска, и там заставил нас произвести уборку. Рассыпанные галеты он разрешил взять себе. На обратном пути к нашему ночлегу конвоир велел идущему с ним жел[езно]дор[ожному] рабочему – эстонцу зайти в булочную и взять там для нас хлеба (за наши советские еще деньги), что эстонец и выполнил, вынеся на наш десяток штуки четыре больших буханки, которыми мы вечером насытились. В Раквере после прошедших боев особых повреждений было не видно и жизнь шла в этом маленьком тогда городке обычным темпом.

На другой день я и некоторые другие товарищи по неволе на работу постарались не выйти и остались в этом помещении, к которому вскоре немцы подогнали четыре грузовика, крытые брезентом, отобрали сотню человек и предложили нам садиться в кузова этих машин, и для скорости посадки стали нас подгонять: «Шнель-шнель» (по-эстонски «руту-руту»), т.е. скорей-скорей^[G], а к этим словам прибавляли еще пинок немецким сапогом в задницу. Проехав около сотни километров к югу по шоссейным дорогам, нас высадили с грузовиков на краю населенного пункта, на поляне, часть которой была огорожена колючей проволокой с небольшим навесом, куда нас и загнали. Как оказалось, нас привезли в волостной населенный пункт с лютеранской церковью Коэру, от которого до ж[елезно]д[орожной] станции Ракке^[H] на линии Тапа – Тарту десять километров и недалеко от тех мест, куда нас три недели назад привезли сдерживать наступление немцев. Загнав за проволоку, наши конвоиры-немцы грузовики отпустили и стали нас переписывать и присваивать каждому номер, по которым нас часа через два стали раздавать окрестным крестьянам-хуторянам, приехавшим за нами на подводах, нуждающимся в батраках. Об этом они заранее были предупреждены. Зарплаты нам не полагалось, а только кормежка с обязательством привозить нас с хуторов в Коэру два раза в неделю к 10 часам утра на проверку в немецкую комендатуру. Это было в начале августа 1941 г.

Коэру и окружающие его хутора имели такой вид, что войны тут и не было, т. е. никаких повреждений не замечалось. Очевидно, в этих местах наступали немцы очень быстро, а наши части, не вступая в соприкосновение с немцами, отходили. Мой номер достался одной вдове, приехавшей на своей подводе за пленным. Она жила на своем хуторе километрах в восьми к северо-востоку от Коэру. По вызову охранника я вышел из-за проволочной ограды и сел в ее телегу вместе с одним пленным, за которым приехала с вдовой хозяйка соседнего хутора. Погода все это время, как и ранее, стояла сухая и теплая, и мы к сумеркам добрались часа за полтора до хутора, где жила вдова. Она довольно хорошо говорила по-русски, и мы, ехавшие на телеге, во время пути хорошо познакомились друг с другом, а также с хозяйкой соседнего хутора. Добравшись до места, мы сели ужинать. Так есть мне, пожалуй, не приходилось с детства. Стол был уставлен мясом, салом, молоком, сливочным маслом, черным и белым хлебом и т.д. Затем я и приехавший со мной пленный для соседки легли вместе спать на постели на сене в сарае. Утром он ушел к своей хозяйке, а я, хорошо позавтракав, вместе с хозяйкой и ее батраком, взяв косы, пошли косить сено среди кустов у принадлежащего ей леса. Косы в Эстонии не отбивают, как у нас, а у затупившейся специальным стальным ножом, вроде ромбовидного напильника, срезают легко кромочку и, проведя несколько раз бруском, делают ее опять острой. Конечно, она быстро делается узкой, тогда ее заменяют другой, вставив в рукоятку новую. Косить раньше мне приходилось несколько раз на субботниках в совхозе Автогужтреста, поэтому косец я оказался плохой, отставал от них и косил нечисто. Стала она приучать меня к уходу за коровами, которых у нее было штук пять, за двумя лошадьми и т. д. Через три дня она повезла меня в Коэру на проверку в немецкую комендатуру для того, чтобы они знали наличие у крестьян розданных им пленных, но она привезла меня на час позднее назначенного времени, и за это меня отобрали от нее и еще несколько пленных по такой же причине, загнали опять за проволоку, но через несколько часов нас отдали другим хуторянам. За мной приехала на велосипеде хозяйка хутора Эру из деревни Мэрия, расположенного в 10 км западнее Коэру^[I]. <…>

Из-за того что наступление немцев на Ленинград не увенчалось успехом и они предвидели, что им предстоит отступать, мой хозяин, как и все другие имеющие пленных, получили повестки в начале сентября отвезти нас на своих подводах на жел[езно]дор[ожную] станцию Ракке, в 15 км от Коэру, находящуюся на линии Тарту – Тапа, для отправки нас в Тапский лагерь^[J], дав на дорогу продуктов. Ранее, т.е. летом этого же 1942 г., некоторых пленных из него дали крестьянам, и они на проверке в комендатуре в Коэру рассказывали нам об ужасных условиях, царящих в лагере Тапа, и вот нам всем после года работы у крестьян, когда мы все были сыты и здоровы, предстоял голод и издевательства в лагере. Всех нас собралось в Коэру в комендатуре много. Перед отъездом хозяева дали нам немало съестного. Недавно приехавшие из лагеря предупреждали нас, что работники лагеря, тоже из пленных, как и мы, но устроившиеся там переводчиками, полицаями и т.д., сотрудничают с немцами и издеваются хуже их, отбирают хорошие продукты и т. д. Мне хозяйка дала перед отъездом большую буханку хлеба и килограмма два вареного свиного сала. Распрощавшись со всеми членами семьи хозяина, особенно с 15‑летним Эвальдом, который очень привязался ко мне, я сел в повозку, и хозяин – Мартин Вестунг – повез меня в Коэру. Там я наблюдал, как плакали девушки [из] семьи, у которой работали ребята и вступили с ними в близкие отношения, а таких было немало. Из Коэру на ст[анцию] Ракке в сопровождении немца отправлялся большой обоз, так как каждый хозяин вез работавшего у него пленного на своей повозке.

На станции Ракке уже стояли товарные вагоны. Немец комендатуры сдал нас и документы приехавшему из лагеря Тапа конвою, нас посадили в эти вагоны, поезд отправился, и часа через два или три мы приехали на место назначения, и конвой привел нас на территорию лагеря Тапа. Его территория была обнесена колючей проволокой с промежуточными вышками для часовых. Внутри у колючей проволоки была 2‑метровая запретная полоса, вступивший на которую немедленно обстреливался. Часть охраны, стоявшая на вышках, состояла из немцев, а некоторое количество – из казанских татар и украинцев, пожелавших сотрудничать с ними, но русских не было. Таким разделением немцы хотели украинцев, татар и др[угие] национальности настроить против русских как их угнетателей. Внутри же лагеря кроме немецкой администрации были из пленных выделены переводчики и полицаи – украинцы и русские, этим спасавшие свои жизни, и они часто обращались с попавшими в лагерь рядовыми пленными даже хуже немцев. Жили они вместе со стоявшими на вышках татарами и украинцами в отдельном бараке и получали хорошее питание. Их барак был отгорожен проволокой от бараков для пленных, которых в них было набито как селедок в бочке. Если который из них ослабевал, то его помещали в «госпиталь», где он из-за плохого питания доходил до конца. Умерших складывали как дрова на подводу, и десяток истощенных «скелетов» везли их под палками полицаев за пределы лагеря в яму, где уже лежали умершие ранее. Эту картину видел я сам по прибытии туда.

Каждому пленному утром выдавалось около 500 г хлеба и днем по ковшу жидкой баланды. Хлеб был пополам с древесными опилками, и из-за него люди страдали запором. Чтобы пленные быстрее продвигались у раздаточного окошка, там стояли полицаи и колотили ребят палками по спине. Те, кто находился там давно, выглядели скелетами, обтянутыми кожей. После выдачи баланды полицаи всех загоняли в бараки, стоя у дверей с двух сторон, и лупили палками по спинам без остановки. Каждый старался быстрее проскочить в него, не получив удара. По прибытии туда нас переписали, перед каждым из нас велели разложить на земле привезенные вещи и продукты, а полицаи осматривали это и, что хотели, отбирали. Я знал об этом еще в Коэру, поэтому заранее раскрошил хлеб на куски, а сало обвалял в крошках, чем сохранил их для себя. Так как продукты у меня были, то хлеб с опилками стал отдавать давно находившемуся тут парнишке из Симферополя. Мой знакомый по дер[евне] Мэрия ленинградец Василий, увидев, так же как и я, что скорые мертвецы везут на себе подводу с мертвецами за лагерь в яму, и испытав на себе после хорошей жизни у хозяина здешние издевательства, как потом говорили, сошел с ума. Некоторые приехавшие со мной из Коэру устроились в лагере в сапожные и портняжные мастерские, где питание было лучше, или на кухню. Были среди нас и ученые, и артисты. Один ленинградский артист как-то вечером, когда нас заперли в бараке, организовал выступление рассказчиков и сам тоже прочитал «О вреде алкоголизма», инсценируя, как лектор читает лекцию на эту тему, а под конец пьянеет сам, так как в графине у него вместо воды была налита водка. Так облегчались трудности плена.

Как-то, собрав группу пленных, немцы повели нас в соседний лес передавать в лагерь эстафетой поленья заготовленных там дров. Часовые, немцы и эстонцы, стояли в пределах видимости, а мы были расставлены метров через двести и переносили друг к другу поленья, возвращаясь потом назад. По моему пути стоял часовой эстонец, который, взяв в руки ствол своей винтовки, крутился на месте, стараясь задеть меня прикладом, когда я шел мимо него. Мимо меня прошли два немца с овчаркой, и эта собака, подойдя ко мне, схватила пастью мою руку, но так как я не двигался и не вырывал руку, то она, подержав ее, отпустила, не укусив, а немцы только улыбнулись и пошли проверять дальше. Проходили мы и мимо большой ямы, вырытой в леске, куда свозили мертвецов. Лежавшие там были присыпаны немного и ждали след[ующую] партию.

К счастью, мне и многим другим пленным, прибывшим от крестьян здоровыми и работоспособными, в лагере Тапа пришлось быть дня четыре. Я не успел доесть еще привезенных из Эру припасов, а в лагере получил от полицаев всего несколько ударов палкой, как мы были погружены человек по сорок в товарные вагоны, небольшие окна которых были переплетены колючей проволокой. Нам дали что-то из съестного, и наш эшелон отправился в путь. Это было, кажется, в конце сентября 1942 г. Проехали через Латвию, гор. Вильнюс в Литве, гор. Гродно в Белоруссии, гор. Белосток в Польше, и наш эшелон прибыл на место назначения в гор. Демблин, километрах в 70–80 от Варшавы. Это в царское время была крепость Ивангород, и нас разместили на двухэтажных нарах в казармах для царских солдат, построенных еще в начале XIX в.

Здесь украинцев, кавказцев, среднеазиатов и казанских татар разместили по национальности в четыре блока, отгороженных от нас, русских, давали им улучшенное питание и проводили с ними маршировку и занятия под гармошку во дворах их секций. Нам давали здесь килограммовую булку черного хлеба на шесть человек. Мы ее разрезали, развешивали на веревочном безмене с колышками, один отворачивался и на вопрос: «Кому?» говорил: «Ивану, Петру» и т.д. К вечеру из кухни приносили бидоны с густым супом, состоящим из нечищеной картошки, заправленной мукой, и давали его по литру каждому. Эту картошку мы вынимали, очищали от шкурки и ели как второе блюдо. Тем, кто был уборщиком в казарме, давали выскребать бидоны и набирать этим дополнительно ½ литра супа.

Охрана в этом лагере состояла только из немцев, а комендант его строго запретил рукоприкладство, и не было случаев, чтобы кого из нас ударили. В один из дней приехавшие эсэсовцы велели коменданту построить нас во дворе без головных уборов, чтобы по голове определить евреев и затем отправить их куда следует, но среди нас их не обнаружили. В одной из секций казармы, где был я, ребята, побывавшие в лагере гор. Торопца^[K], узнали полицая этого лагеря. Он там, как они говорили, был очень жесток и некоторых забивал до смерти. Здесь над ним устроили свой суд с допросом. Избрали среди себя судью, прокурора и защитника. Признали его виновным и, положив животом на нары, открыв спину и заднюю часть, стали, кто хотел, по очереди бить ремнем и его пряжкой куда попало, а потом полумертвого выбросили во двор. Жутко было смотреть на это. Кто его там подобрал, не знаю, но немцы на это никак не среагировали. В первые день-два все мы доели то, что дали нам в Эстонии крестьяне, и перешли полностью на пищу, выдаваемую нам здесь, в Демблинском лагере. Кожаную обувь у нас здесь отобрали, а взамен выдали деревянные долбленые колодки, в которых мы с непривычки натирали ноги. Делать нам тут было нечего, и нас днем немец выгонял во двор на прогулку, а когда мы медлили с выходом, то он поднимал стрельбу из револьвера в потолок, но никого не трогал даже пальцем. Вечером мы вспоминали своих близких и их фотографии показывали друг другу. У меня их было две маленьких: Полины и годовалого Володи^[11]. Я их храню до сего времени. Была одна и моя, снятая в Пушкине^[L]. Вспоминали домашнюю пищу, а от демблинской с непривычки поднялся понос, и многие часто бегали в удобную уборную, построенную сто лет назад, где в глубине текла всегда вода для смывания нечистот. Немцы очень боялись распространения сыпного тифа, поэтому нас часто гоняли в старинную, устроенную здесь в прошлом веке баню и производили там дезинфекцию нашей одежды.

Зима 1942 г. пока была теплая, и нам мерзнуть не приходилось. Спали мы на своих деревянных нарах, на имеющейся у нас одежде. Месяца через два нас выстроили во дворе и объявили, что мы «будем иметь счастье работать в Великой Германии – Гросс Дойчланд», там нам дадут по два одеяла, будут хорошо кормить и т.д. Под новый, наступающий 1943 г. нас посадили в такой же эшелон, каким мы приехали из Эстонии, и мы поехали дальше. Какие города мы проезжали и сколько дней мы ехали, я не помню, но что-то около недели. По дороге нам давали продовольствие, а на некоторых станциях кормили нас неплохим горячим супом и кофе без молока. Проехали мы через часть Польши и всю Германию немного южнее Берлина, т.е. не менее двух тысяч километров с востока на запад, затем проехали реку Рейн по большому мосту в самом городе Кельне, который мы увидели в маленьких окнах товарного вагона, с его знаменитым Кельнским собором, и, наконец, прибыли к месту назначения в гор. Лимбург, находящийся у границы с Бельгией.

В Лимбурге эшелон с пленными разгрузился и немецкий конвой привел нас на территорию лагеря, находящегося на окраине этого небольшого городка. Лагерь назывался шталаг XII-Ф^[12]. В нем находились разгороженные проволочной сеткой по национальностям советские пленные, французы и англичане. По прибытии в лагерь нас в первую очередь повели в баню. Перед мытьем заставили волосы на голове и других местах тела помазать дезинфицирующим составом, убивающим вшей и гниды, вроде керосина и еще чего-то. Одежду, в которой мы приехали, отобрали, а после мытья нам выдали одежду времен кайзера Вильгельма, т.е. такую, какую носили их солдаты в 1914–1918 гг. Она состояла из кителя с четырьмя нашивными карманами и брюк и шинели темно-голубого цвета, такого же цвета пилотки, сапог с деревянными подошвами и, наконец, пары нательного белья. Когда мы все это надели, то один из немцев написал на спинах кителя, шинели и на брюках выше колен впереди (масляной краской) большие буквы SU, т.е. «Совет Унион» (Советский Союз). Затем нас сфотографировали в анфас и профиль для личного дела, присвоив каждому номер. Этот номер, написанный крупными цифрами, навешивали на груди при фотографировании. Затем нам выдали алюминиевые таблички размером примерно 6 × 4 см с выбитыми номерами: личным и этого лагеря, года выдачи и еще чего-то. Эту табличку мы носили на груди на шнурке, вторая, такая же, была положена в личное дело пленного. Мне присвоили номер 21 734.

Пленные французы и англичане, жившие в отгороженных от нас блоках, чувствовали себя там неплохо, так как по соглашению с Красным Крестом они часто получали продовольственные посылки от этой организации (а наше правительство такого соглашения не имело, так как считало попавших в плен изменниками). Кроме того, они получали посылки от родных, находящихся на оккупированной немцами территории. У них было печенье, конфеты, консервы и даже шоколад. Кое-что из этого они перебрасывали нам через проволочную ограду (в том числе и сигареты). Когда они шли в баню, то несли с собой большие чемоданы, так как в их бараках в это время дезинфицировали. Суп и картофель в мундире, выдаваемые им, они почти не ели. Мы же довольствовались тем, что на нашей кухне готовили для нас суп из картофеля и турнепса с капелькой жира и приносили на площадку между бараками в термосах-бидонах. На каждый бидон выстраивалось определенное количество людей из расчета по литру на человека. Каждый хотел получить суп со дна, т.е. погуще, который раздавал старший группы. Все эти бидоны раздавались еще закрытые, по жребию, так как в одном из них суп мог быть пожиже, а в другом погуще. Утром раздавали 250 г хлеба, 20 г маргарина и кофе без молока. Для кавказцев, среднеазиатов и др[угих] живших в отдельных бараках питание было несколько лучше.

Бараки у нас были довольно сырые, каменные, с трехъярусными койками. Иногда нас по несколько человек посылали в город на работу. Вернувшись оттуда, ходившие приносили кое-что из съестного и курево, которого нам не выдавали, и мы меняли на табачные изделия хлеб или маргарин, так как очень хотелось курить, в том числе и мне. Однажды меня и еще нескольких человек повели на французскую кухню, [чтобы] перенести на русскую несколько термосов-бидонов. В каждом из них от французов осталась картошка в мундире. Увидев это, я из одного термоса стал перекладывать ее к себе в котелок. Сопровождающий нас немец, увидев это, выхватил из ножен штык-тесак и стал плашмя быть им по моей голове, и набил на ней шишек. Но больше рукоприкладства в этом лагере я не видел. Наши бараки от кухонь были отделены колючей проволокой, вдоль которой медленно ходил немецкий часовой. Наши ребята, увидев небольшую дыру в проволоке, а за ней невдалеке большую кучу турнепса крупного размера, заготовленную для нашей кухни, наблюдали, и пока часовой шел, удаляясь спиной к дыре, лезли в нее и, быстро возвращаясь, приносили турнепс в барак благополучно, один экземпляр его дали и мне. Невдалеке от лагеря проходила ж[елезно]д[орожная] линия, и так как здесь часто бывали туманы, то на паровозе был колокольчик, который звонил при движении поезда. В этом [лагере] я пробыл две недели. Комендант его хорошо говорил по-русски, так как был из немцев, ранее живших в России. В канцелярии работали писарями русские эмигранты и некоторые пленные, знающие немецкий язык.

Из Лимбурга нас, т.е. группу пленных, повезли в товарном эшелоне вдоль реки Рейн в южном направлении через города Кельн, Бонн, Кобленц, Майнц, в предместье города Мангейма – Вупперталь. После выгрузки из эшелона нас сводили в душевую, а полученную нами в Лимбурге одежду продезинфицировали в газовой камере. В Вуппертале нас поместили в большое деревянное помещение, что-то вроде клуба, с высоким потолком и вверху с хорами или галеркой. Там, как мы видели снизу, французский священник, пленный, пел какие-то молитвы и выполнял свои обряды, так как в части этого клуба, изолированные от нас, были пленные французы. Спали мы на двухъярусных деревянных нарах. Кормили нас здесь сносно, но с куревом, как и везде, у нас было плохо, а курильщик тогда я был заядлый.

Через несколько дней, вечером, нас опять, уже из Мангейма, эшелоном повезли в пограничный французский город Бомбеж и ночью выгрузили там. Этот город находится севернее Страсбурга, в Эльзасе. В тех местах находится знаменитая линия Мажино, т.е. построенные французами оборонительные укрепления на границе с Германией после Первой мировой войны с целым комплексом подземных сооружений и огневых точек, которые в лоб взять невозможно. Но в 1940 г. немцы обошли эту линию через Бельгию и она оказалась бесполезной, так как враг подошел к ней с тыла. Прибыв в Бомбеж, мы на рассвете прошли его тихие улицы, и немцы привели нас на территорию казарм, которые были построены для французских солдат линии Мажино. Нас поместили до санобработки в огромном пустом деревянном складе, где продувал ветерок, хотя зима (начала 1943 г.) уже заканчивалась, и в Германии снега нигде не видели, так как было тепло, но проведя в этом, как мы называли, 10‑м бараке день, а затем ночь, мы порядком озябли и устали, так как пол был земляной, а на нас была только наша одежда. Рано утром началась процедура санобработки, т.е. пока мы мылись, одежда подвергалась в камере газовой обработке. Надев ее, из-за газа некоторое время болела голова. Затем нас привели в огромные комнаты французских казарм и разделили по 100 человек на каждую. Дали всем по пустому матрасу и повели набивать их соломой на склад. Затем мы вернулись в выделенные нам комнаты и разложили свои матрасы на два ряда, по 50 в каждом, и спать ложились головой к другому ряду. Остальная площадь в комнате была просторна. Дня три мы ничего не делали, а часть людей была выделена на кухню для приготовления нам питания.

Всего нас привезли сюда человек 500–600 для извлечения из земли на самой линии противотанковых рельс или швеллеров, установленных наискось, острием на восток когда-то французами против немецких танков. Самих оборонительных сооружений, ходов и помещений видно не было, так как они были покрыты землей и заросли травой, и только между рельсами и швеллерами были видны через короткие промежутки бетонные гнезда для орудий и пулеметов. Извлекали рельсы мы дня три и за это время вытащили их немного, так как работали по-пленному – не торопясь, да и они были закопаны глубоко, а немцы нас не очень подгоняли и нас в этом временном лагере не трогали и не вмешивались в наше свободное времяпровождение. Только в один из дней, когда нас не гоняли на работу, приехали какие-то офицеры, очевидно эсэсовцы, и велели построить нас в один ряд в комнатах, где мы находились, а нам приказали вынуть содержимое карманов и держать вынутое в руках. Затем они стали подходить к каждому из нас, осматривать, что мы держали, и через переводчика кое-кому задавали вопросы. Один из наших замешкался и не все вынул из кармана, тогда один из офицеров, надев белую перчатку, отхлестал его по щекам.

На каждую комнату был нами выбран старший и четверо для получения с кухни питания для раздачи его у нас в комнате. Утром выдавали булку, килограмм черного хлеба на шестерых и так называемую нами приманку – грамм 30 маргарина, по пачке плавленого сыра (100 г) или (поменьше) колбасы и одну 500‑граммовую (картонную обертку) искусственного меда кунстониг^[M], очень похожего по вкусу на настоящий густой мед, на двоих. Днем приносили сладковатый суп из брюквы с небольшой добавкой картошки из расчета до трех литров на человека, но совершенно без соли. Поэтому нам приходилось почти весь полученный мед класть туда, и получался сладкий суп. Причины, почему не клали в суп соль, нам узнать так и не удалось. Примерно через неделю как приехали, часть нас отправили опять в Вупперталь.

К моему счастью, в Германии мне не пришлось побывать в тех лагерях, в которых издевались над пленными. Большинство немецких солдат, унтер-офицеров, вахт-майстеров и младших офицеров, которых я знал, относились так же, как и немецкие крестьяне, к нам по-человечески.

В Вуппертале, предместье Мангейма (или Мангайма, как выговаривается название этого города) мы пробыли уже в другом лагере всего два дня, затем выдали продуктов на дорогу, из которых мне хорошо запомнилась очень вкусная колбаса из копченой ветчины без жира. Затем нас, человек двести, посадили в приготовленные товарные вагоны и повезли в западном направлении. Проехали Рурский каменноугольный бассейн с его многочисленными терриконами шахт, город Саарбрюккен и въехали на территорию французской области Лотарингия, которой владели немцы с 1870 по 1918 г. и которую вновь заняли теперь. Здесь, в местности, покрытой лесной растительностью, в рудниках добывали железную руду и тут же на заводах перерабатывали в изделия из стали и чугуна.

Нас выгрузили, не доезжая до областного города Метца километров двадцать, на небольшой станции среди гор и привели в приготовленный для нас двухэтажный барак, где были кровати металлические с сеткой в три яруса, причем в спинки нижнего яруса вставлялись ножки второго, а в них – третьего. Мне досталась койка третьего яруса на втором этаже барака. Рядом с комнатой, где я спал, был коридорчик. Здесь были столовая, где раздавался утром кофе, а днем обед, привезенные в термосах из кухни, которая была где-то в другом месте, комнатка для хранения и мытья посуды, медпункт с фельдшером немцем, оборудованный рентгеном, ну и, конечно, уборная. (В этом бараке до войны жили иностранные рабочие из отсталых стран, и у дома был небольшой участок для овощей, поэтому в нем были определенные удобства, как вода, канализация и медпункт.)

После того, как нас устроили на жительство в бараке, медфельдшер осмотрел наш внешний вид, а также просмотрел через рентгеновский аппарат. Все это делалось очень быстро. Его помощник, солдат, вталкивал нас в кабину рентгена, а через две-три секунды тащил за руку из него. После этого наиболее здоровых распределили на два рудника. Около сотни человек прикрепили к руднику Мольтке, который находился в километре от барака, а почти столько же, и меня в том числе, – к руднику Бурбах, расположенному рядом с бараком. Из них меня и еще около двадцати пленных как физически более слабых оставили для обслуживания барака, т. е. его уборки, мытья посуды, и для работы на поверхности рудника, т.е. разравнивать на площадке отвала привезенную из него в самоопрокидывающихся вагонетках породу как простой камень. Эта площадка была отгорожена от пешеходной тропинки сеткой, и через нее проходящие мимо местные жители иногда бросали нам батоны, какие теперь продают и у нас. Один раз за такой батон на моих глазах завязалась между четырьмя пленными борьба, и он был раскрошен на кусочки, хотя они были не голодны.

Нами командовали комендант барака унтер-офицер и с десяток солдат. Работающих внутри рудников поднимали рано, часов в шесть, а так как это было что-то в марте (1943 г.), то было еще совсем темно. Зачитывали фамилии пленных и распределяли по группам. После короткого завтрака конвоиры вели их на работу в рудники, где работавшие по найму, по большей части французы, итальянцы и местные жители, бравшие с собой термосы с горячим кофе и какие-нибудь бутерброды, делились этим с нашими ребятами в руднике, а работа там была тяжелая – погрузка после взрыва в забое руды и скальной породы, которую мы потом разравнивали по поверхности отвала. Сама же руда в таких же вагонетках по узкоколейке вывозилась электровозиком за километр на ж[елезно]д[орожную] станцию и опрокидывалась в открытые ж[елезно]д[орожные] вагоны и в них привозилась на большой завод компании «Бурбах», расположенный вблизи, где из нее изготавливались рельсы и разные другие изделия.

Мы, работающие на поверхности рудника, познакомились с кузнецом – русским, проживающим здесь с конца войны 1914–1918 гг. Он был в составе Экспедиционного корпуса, посланного из России в помощь французам против немцев в 1916 г. Здесь он обзавелся семьей, но не забыл родной язык и часто беседовал с нами. Один раз нам пришлось побывать внутри рудника Бурбах. Маленький электровозик с вагончиками для рабочих, в которых были сиденья, как и в обычных теперешних электричках, въехал по узкоколейке в рудник в подошве горы, как в тоннель, и проехал по широкому и довольно высокому главному штреку километра три. Ввиду того что скальные породы внутри здешних рудников очень крепкие, то деревянного крепления, как в угольных шахтах, тут не требуется, только надо остерегаться, чтобы с потолка на голову не упал какой-нибудь слабо держащийся камень. Вдали слышны были взрывы динамита в забое, где им подготавливали к вывозке руду. Сделав, что нам велели, мы в вагончиках выехали из рудника.

Как-то мы ездили на грузовике километров за двадцать на лесозавод за пиломатериалом. Мы по дороге видели трамвайные вагоны с пассажирами, среди которых мне запомнились немецкие военные моряки, выделяющиеся своей формой. В Лотарингии тогда было трамвайное сообщение между городами. Один раз нас, несколько человек, послали в сопровождении рабочего рудника, югослава по происхождению (который нас водил и на территорию рудника, где был над нами старшим), работать в садик при доме заведующего рудником Бурбах. Дом его находился на одной из улиц рудничного поселка. Когда мы работали в его садике, отгороженном от улицы невысокой изгородью, т.е. перекапывали и очищали сад от мусора, то проходящие мимо нас жители поселка, идущие из продовольственных магазинов, надавали нам по несколько батонов каждому, которые мы вечером принесли в свой барак, и там я положил свои батоны под матрас. Но это видел лежащий недалеко от меня легкобольной, освобожденный от работы, и когда я утром пошел работать, часть (батона два) стащил. Вернувшись с работы, я их недосчитался и сказал ему об этом, но он так и не сознался.

Кормили нас на руднике удовлетворительно. Утром выдавали 500 г хлеба, грамм 30 маргарина и кофе без молока на сладкое. Обед был из двух блюд. Тем, кто работал в рудниках, привозили в термосах туда, и порции были больше, чем у работающих на поверхности, выдаваемые им в бараке. Ужин был из одного первого блюда. Ужинали все в бараке, так как работали в руднике в одну смену. Однажды одного из наших ребят уличили в том, что он в бараке похитил у товарища по работе пайку хлеба. В присутствии немца-коменданта дело покражи было разобрано, и немец распорядился, чтобы потерпевший нанес похитителю 25 ударов по спине резиновым жгутом, вроде толстой веревки, причем четверо держали наказуемого за руки и за ноги. Мне однажды дежурный по бараку немец нанес три удара по спине за то, что я, вернувшись с работы и устав, прилег ненадолго на одну из нижних коек в той одежде, в которой работал. Застав меня в таком положении, он приказал мне встать, нагнуться и сильно ударил по спине бывшей у него в руке резиной, что потом чувствовалось дня три. Больше такого рода наказаний я в руднике не видел, хотя наши конвоиры были грубы.

Примерно недели через три после нашего прибытия, весной 1943 г., поступил к нашему немцу-коменданту приказ выделить 20 человек для отправки к другому месту работы. Он отобрал это количество из менее нужных для работы людей, в том числе и меня. С нас сняли лучшую одежду и отдали остающимся, а их, которая похуже, – нам. Затем в сопровождении конвоира нас посадили в пассажирский вагон поезда, шедшего в обратном направлении того пути, по которому ехали на рудник. Через короткое время мы прибыли к месту назначения, но не в Вупперталь, предместье Мангайма, где мы уже побывали, а в самый город Мангайм, на его окраину, на земляные работы по сооружению зенитной батареи, которые строились вокруг этого большого города для предохранения его от налетов английской и американской авиации. По прибытии сюда нас повели сразу на санобработку; одежду, в которой мы приехали, выбросили, а после мытья выдали новое нательное белье, а верхнюю выдали такую же, какую выдавали в Лимбурге, но буквы SU на ней писать не стали. После этого нам дали матрасные и подушные наволочки, сводили туда, где была солома, мы их там набили, и нас привели в большое, высокое помещение, нечто вроде склада. Там уже находилось наших 120 человек, привезенных из разных мест, но не из концлагерей, а оттуда, где условия были лучше, так как все выглядели хорошо. Спали здесь вповалку, в два ряда. Питание было сносное. Варили нам наши же ребята на походной кухне, стоявшей около нашего помещения. Утром был, как везде, кофе, а днем и вечером какой-то суп. Сколько давали хлеба и что еще, я не помню. Но [так как] у всех нас аппетит был хороший, то мы старались урвать кое-что из кухни для немцев, которая была рядом с нашим помещением. Повара там заранее перед обедом выставляли на раздаточное окошко для немецких солдат первое и второе блюда в небольших посудинах, и пока он отворачивался, а солдаты еще не подходили, то в эти моменты наши ребята подбегали к этому окну и из приготовленной посуды быстро переливали первое блюдо или стряхивали второе в свой котелок. Однажды и мне удалось таким образом поесть очень вкусный салат.

Метрах в пятидесяти от нас были бараки для немецких солдат, а сама будущая зенитная батарея, на строительство которой нас привезли, была в 200–300 метрах. Западнее нас были садики с фруктовыми деревьями, ягодниками и домиками, как теперь наши коллективные сады, а за ними и улицы самого города Мангайма с его заводами, в котором раза два пришлось побывать под конвоем солдата за какой-то надобностью. Утром после раздачи кофе нас вели на земляные работы, что мы и делали по-пленному – не торопясь, несмотря на оклики «люсь-люсь», т.е. скорей-скорей. Обед раздавали на месте работы, а вечером – около нашего помещения. Если кому-нибудь, в том числе и мне, не хотелось идти на работу, то, несмотря на пинки ногами в бок немца-конвоира, мы притворялись больными и не вставали, и он удалялся, оставив нас в покое.
 

 
Еще в руднике Бурбах я работал вместе с одним развитым человеком, интеллигентным на вид, бывшим лесничим в Башкирии; мы сдружились с ним, и вместе нас привезли в Мангайм. Он, несмотря на свою интеллигентность, был человек смелый, решительный и даже рискованный. Несмотря на то, что ночью у входа в наше помещение всегда прохаживался немецкий часовой, мой приятель однажды, выбрав время, когда часовой удалился от входа, пошел в немецкий барак, буквально к кроватям, на которых спали солдаты, и из стоявших у изголовья тумбочек похитил сигареты, печенье, колбасу и банку с вареньем и благополучно вернулся на свое место, где спал, и поделился принесенным со мной. Если бы кто из спавших в бараке немецких солдат проснулся, когда он был там, то его убили бы на месте. Он и вторично, дня через три-четыре сходил туда, взял из тумбочек курево и продукты благополучно, но, когда стал подходить ко входу в наше помещение, его заметил и окликнул дежуривший немец. Мой приятель вбежал и быстро юркнул под свое одеяло, тяжело дыша от испуга, и притворился спящим. Часовой вбежал следом за ним, посветил своим фонариком по нам, спящим, но ничего не обнаружив среди 140 человек, ни с чем вышел наружу. Отдышавшись и придя в себя, мой приятель потихоньку, чтобы не разбудить спящих рядом ребят, поделился со мной принесенным. Не знаю, что думали немецкие солдаты утром, когда обнаруживали недостачу в своих тумбочках сигарет и продуктов, но у них, наверное, не возникало мысли, чтобы кто из пленных мог решиться на такую отчаянную вылазку. Претензий к нам у них, очевидно, не было, так как в противном случае они могли бы сделать у нас обыск. Теперь, после двух походов к немцам приятеля, это предстояло сделать и мне, но, наверное, благодаря моей неспособности к этому и неповоротливости все бы кончилось для меня очень трагично, но опять мне повезло. Был получен приказ об отправке из Мангайма в Швайнфурт группы пленных из примерно четырех или пяти десятков для строительства там зенитных сооружений вокруг города. После месячного пребывания в Мангайме в числе этой группы был и я, и, кажется, в конце апреля 1943 г. мы выехали в гор. Швайнфурт, где я пробыл без нескольких дней два года. Мой друг, бывший лесничий, был оставлен в Мангайме, и о дальнейшей его судьбе я не знаю.

В то время налетов английской и американской авиации на города этой местности еще не было, но немцы готовились к этому, строя оборонительные укрепления для установки зенитных орудий вокруг городов, имеющих крупные заводы. Для производства таких работ и для хозяйственных нужд в противовоздушной обороне, т.е. в зенитных частях, немцы использовали только советских пленных, поскольку мы не имели защиты со стороны Красного Креста, так как наше тогдашнее правительство соответственного соглашения не заключило, а английские, французские и американские пленные согласно соглашениям через Красный Крест защиту его имели, и они находились в лагерях в лучших условиях или работали у крестьян.

Итак, в конце апреля 1943 г. из Мангайма нас повезли через Гейдельберг, где был знаменитый на весь мир университет, и Вюрцбург, живописный и курортный город. Миновали небольшие горы, покрытые лесами, где на виду у нас паслись дикие олени, которых здесь не трогали, и, проехав около 250 км, прибыли на место назначения в гор. Швайнфурт (по-русски Свиной лог) на реке Майн. С вокзала через мост реки Майн нас привели на южную окраину города, где ближе к городу, у реки были маленькие, с домиками, сады горожан, а рядом на части полей близлежащей деревни Графрейенфельд была уже построена 5‑я зенитная батарея из четырех 88‑миллиметровых орудий, командным пунктом и двумя или тремя бараками для немцев. Здесь нас распределили по батареям, строящимся вокруг города. Часть людей, человек десять, попали в помощь немцам, каждый из которых имел в различных местах города и около него по баллону, из которого при открытии крана газ превращался в туман (т[ак] наз[ываемая] небель-команда^[N]), и он, когда пускали в действие их при воздушной тревоге, обволакивал туманом весь город, затрудняя этим попадание бомб в намеченный самолетом объект. Часть нас, человек двенадцать, оставили здесь, командировав только на несколько дней что-то делать при части, охраняющей аэродром в северной части города. Здесь мы были несколько дней, и мне удалось устроиться уборщиком в солдатском бараке, и в моем распоряжении были их котелки, в которых оставалось много супа, а на крышках – вторых блюд. Наевшись сам и раздав остальное товарищам, я эти котелки мыл и ставил их на место чистыми. Жили мы большую часть времени пребывания в Швайнфурте примерно до лета 1944 г. в так называемых финен-цельтах^[O], т.е. в круглых домиках в виде юрты, быстро собирающихся, сделанных из фанеры, окрашенной в голубой цвет, с входной дверью и небольшими окнами, конусовидной крышей с отверстием для трубы установленной внутри в середине железной печи, а вокруг нее в метре мы уложили матрасы, набитые соломой, покрытые выданной простыней и поверх байковым одеялом, наволочки подушек также были набиты соломой. Пространство между дверью и печкой оставалось свободно. Помещалось нас в финен-цельте 12–14 человек.

Швайнфурт был небольшой город с несколькими улицами, расположенными радиусом от небольшой базарной площади, где уже было устроено бомбоубежище. Дома большей частью были 4–6 этажей. Почти в центре города, на берегу реки Майн стоял большой подшипниковый завод, кугель-фабрик, снабжавший подшипниками самолеты, танки и т.д. На нем кроме немцев работали русские и польские мужчины и женщины, силком привезенные из оккупированных немцами мест. Сама река Майн была здесь почти несудоходна, по ней привозили небольшие буксирные суда только небольшие баржи со строительными материалами для нужд города и строящихся батарей. Для нужд последних посылали на разгрузку барж нас, пленных. По окончании работ на аэродроме, расположенном в северной окраине Швайнфурта, нас опять вернули на 5‑ю батарею. Она состояла из четырех 88‑миллиметровых орудий, расположенных по углам квадрата на расстоянии примерно 50–70 м друг от друга, и командного пункта, бетонного здания, на крыше которого был установлен дальномер – горизонтальная труба на невысокой подставке, в который одновременно смотрели несколько человек и во время занятий или налетов что-то громко кричали. Рядом стоял огромный радиолокатор диаметром метров пять, круглый, как тарелка, похожий на довоенный репродуктор «Рекорд». Он вращался при продвижении самолетов в воздухе и показывал, где они находятся. Результаты наблюдений с командного пункта по кабелю передавались к орудиям, около которых был прибор, куда перед выстрелом ставилась головка снаряда, при этом она ставилась прибором в такое положение, чтобы разорваться на заданной командным пунктом высоте, а само орудие по автоматике направлялось в нужное направление. Каждое орудие имело свое имя: 1‑е – Альма, 2‑е – Берта, 3‑е – Дора и 4‑е – Цейза. Кроме хозяйственных работ нас иногда заставляли вынимать у орудий из ящиков снаряды (по три в каждом), протирать их замшевой тряпкой и затем класть на место, а один раз нас, несколько человек, послали километров за двадцать от Швайнфурта на грузовике в горы, на замаскированный от самолетов растущими деревьями тайный склад, где кроме зенитных снарядов, лежащих в ящиках, в землянках лежали снаряды для пушек, за которыми нас послали, а прямо на земле – огромные бомбы. Вокруг каждого орудия была земляная насыпь в человеческий рост, предохраняющая расчет его от разрыва бомб, упавших вблизи.

Первый налет американской авиации на Швайнфурт был произведен уже после установки нескольких зенитных батарей вокруг него. Но, очевидно, в этот раз они бомбили город по пути в другое место, так как был поврежден только завод, а в городе почти никаких повреждений не было, и жертвы были только среди работающих на нем немцев, русских и поляков. Это было в июне 1943 г. Нас, пленных из 5‑й батареи, послали в этот день в деревню, находящуюся километрах в двух восточнее батареи и километрах около четырех от бомбившегося завода, к крестьянину (бауэру^[P]) на прополку моркови и других овощей. Часа в два дня, уже после обеда, которым накормил нас хозяин, мы услышали завывание сирен, т.е. воздушную тревогу. Город окутался дымом на высоту до 50 метров, пущенным из баллонов небель-командой, тем самым мешая самолетам бросать бомбы в цель. Наконец мы увидели приближающиеся с запада бомбардировщики (в сопровождении истребителей), они летели на высоте примерно километра четыре, как гигантские комары, и издавали своими моторами сильный гул. Летели прямо, никуда не сворачивая, несмотря на обстрел их зенитными орудиями, расположенными вокруг города, в том числе и пятой батареи, при которой находились мы. Снаряды зениток разрывались вокруг них, но ни одного самолета сбито не было. Самолетов было около двухсот, и летели они не так быстро, так как реактивных тогда не было. Несмотря на то, что мы были в отдалении от города, было очень страшно, так как мы боялись, что случайно какая-нибудь из бомб попадет в эту деревню, да и в голову мог попасть осколок, упавший на землю, от разорвавшегося в воздухе зенитного снаряда. Вернувшись вечером в 5‑ю батарею, мы после наблюдения в деревне за налетом узнали, что ни одна бомба здесь не упала^[Q].

За все время (почти два года) моего пребывания на 5‑й батарее ни одна бомба туда не упала. Вскоре после первой бомбежки Швайнфурта нас, человек двенадцать, перевели в расположение 3‑й батареи, находящейся около солдатских казарм, в северной части города. Там в одном цельте жили двенадцать пленных, работавших при нем, а мы поселились в другом цельте, и прикрепленный к нам солдат, австриец по национальности, Стефан, очень хорошо к нам относившийся, ежедневно водил нас в штаб зенитных батарей Швайнфурта, расположенный в 1 ½ км в с[еверо]-зап[адной] части города, для рытья там бомбоубежища. По дороге туда утром ввиду того, что с куревом у нас было плохо, каждый из нас старался идти по улице в передней тройке справа, так как тогда все окурки от сигар и сигарет, лежавшие на тротуаре, были его, и он набирал их порядочно. Хотя паек наш был не такой уж плохой, но аппетиты у всех были еще лучше и, входя на территорию штаба, каждый старался первым подскочить к бочке и набрать там недоеденные немцами куски хлеба, а другие торопились к мусорному ящику за окурками, где иногда находили в пустой пачке даже целую сигарету. Работники штаба также отдавали остатки недоеденного ими обеда. Работали на рытье убежища мы не торопясь, да и немцы не очень подгоняли.

Недели примерно через три нас собрали с разных батарей [в] группу человек сорок, посадили в вагон и привезли на учебный аэродром для его расширения, находящийся на возвышенности, километрах в десяти западнее Нюрнберга, по дороге мы проехали мимо города Бамберга. Кроме нас туда привезли из Майнца, Дюссельдорфа и даже из Голландии еще человек шестьдесят наших ребят, работавших также на зенитных батареях. Здесь нас поместили в большой барак с двухэтажными железными койками с мягкими сетками, и в нем нам было просторно и удобно. Ночью ставили немца часового. Уборную пришлось вырыть самим снаружи. Давали с полкило хлеба и маргарин, какой-то суп, а картофеля в мундире было вдоволь. Его варили в специальных подносах с отверстиями, на пару, которые ставились в печь, где внизу кипела вода. Эти подносы наши дежурные после работы приносили в барак вместе с супом. Утром приносили кофе, а затем часовые вели нас на работу в разные места аэродрома. Работали по-пленному – не торопясь, и нас часовые не подгоняли и лишь изредка покрикивали: «Люсь-люсь». Когда надоедало работать, то говорили постовому: «Герр постен, аборт^[R]», т.е. «Господин постовой, оправиться», и шли в накрытую ветками временную уборную, где сидели по полчаса. Мы копали канавы под кабеля электричества, указывающие ночью красными огнями края аэродрома, и ямы под электрические столбы, глубиной 1 ½ м. Одну такую яму мы вдвоем копали целый день. Пока постовой около нас, мы копаем, а уйдет к другим ямам, мы сидим или рвем яблоки с деревьев, растущих на крестьянских полях, и когда мы вечером возвращались в барак, то у нас были набиты ими не только карманы, но и рукава кителя, завязанные в концах. С куревом было хуже, и мы везде подбирали окурки, брошенные немцами.

Здесь немцы обучались летать на двухмоторных «юнкерсах», у которых в передней части была стеклянная кабина для летчиков, и когда самолет низко пролетал над нами при посадке, их хорошо было видно. Стоявшие на земле «юнкерсы» всегда покрывались защитной сеткой, чтобы их не было видно с вражеских самолетов.
 

ГАВО. Ф. Р‑887. Оп. 1. Д. 1. Л. 74 об. – 90. Автограф. Чернила.

(Окончание следует)

---

[A] Публикатор выражает признательность за высказанные при подготовке к печати текста воспоминаний Н.П. Ундольского ценные замечания и предоставленную дополнительную информацию канд. ист. наук С.Д. Мякушеву, д-ру геогр. наук П.М. Поляну и д-ру ист. наук, чл.-корр. РАН В.С. Христофорову.

[B] Село в Суздальском районе, родина Пелагеи (Полины) Андриановны.

[C] Село в Суздальском районе.

[D] До 1948 г. – Ржевский вокзал.

[E] Искаженное эстонское слово «põlevkivi».

[F] Автор искажает немецкое «los-los», обозначающее «давай-давай».

[G] Неправильный перевод слова «schneller» (нем.) – быстро, быстрее; «ruttu» (эст.).

[H] Ракке – поселок в восточной части Эстонии.

[I] Далее опущено описание пребывания Н.П. Ундольского на хуторе Эру до сентября 1942 г.

[J] Сборный пункт для военнопленных рядом с железнодорожным узлом ст. Тапа.

[K] Город в Калининской области.

[L] См. примеч. 6.

[M] Künstlicher honig (нем.).

[N] От немецкого «nebel» – туман.

[O] Finnischzelt (нем.) – финская палатка.

[P] Bauer (нем.).

[Q] Когда английские или американские самолеты были еще далеко, но летели в направлении Швайнфурта, то в городе и близлежащих деревнях гудели продолжительные гудки сирен, и небель-команда начинала дымом окутывать город, на командный пункт батареи приходил обслуживающий персонал и кричал через громкоговорители <…> (далее в этом примечании автора опущены фразы с командами на немецком языке).

[R] Искаженное немецкое «abprallen».

 

[1] Владимирский химический завод, последнее до призыва в армию место работы Николая Павловича.

[2] Ундольская (урожд. Антонова) Пелагея Андриановна – жена Николая Павловича.

[3] Антонов Андриан Иванович – тесть Николая Павловича.

[4] Клюева (урожд. Антонова) Таисия Андриановна – сестра жены Николая Павловича.

[5] Ундольский Александр Николаевич – младший сын Николая Павловича.

[6] Эту фотографию Николай Павлович сумел сохранить во время пребывания в неволе.

[7] Крупный железнодорожный узел в г. Тапа (Эстония).

[8] Возможно, это были последствия работы Ундольского на Владимирском химическом заводе. По его словам, из-за паров серной кислоты, которая применялась в производстве, у него воспалялись и слезились глаза.

[9] Имеется в виду Джугашвили Яков Иосифович (1907–1943) – старший сын И.В. Сталина, погибший во время Великой Отечественной войны в немецком плену.

[10] Имеется в виду Сталин Василий Иосифович (1921–1962) – младший сын И.В. Сталина. Советский военный летчик, генерал-лейтенант авиации.

[11] Ундольский Владимир Николаевич – старший сын Николая Павловича.

[12] Шталаг – общее название лагерей германских вооруженных сил для военнопленных из рядового состава во время Второй мировой войны. Индивидуальное название каждого концлагеря состояло из римской цифры того военного округа, в котором он находился, и большой буквы латинского алфавита согласно временной последовательности его создания.